бессильной частичкой которого он является. Главный аргумент авторитарной пропаганды состоит в том, что человек в демократическом государстве эгоистичен и что необходимо быть бескорыстным и социально мыслящим. Это ложь. Нацизм заменил эгоизм обычного человека грубейшим эгоизмом руководящей бюрократии и государства. Призыв к бескорыстию – это инструмент, который побуждает обычного человека покориться или отречься.
Критика демократического общества не должна сводиться к тому, что люди слишком эгоистичны; это правда, но лишь следствие другого явления. Демократии не удалось заставить индивидуума полюбить самого себя, иными словами, обрести глубокое чувство утверждения своего индивидуального Я со всеми его интеллектуальными, эмоциональными и чувственными возможностями. Пуританско-протестантское наследие самоотрицания, необходимость подчинения требованиям производства и прибыли создали условия, из которых успешно родился фашизм. Готовность повиноваться, извращенное мужество, которое привлекают образы войны и самоуничтожения, могут возникнуть только на основе отчаяния – по большей части бессознательного, заглушаемого военными песнями и славословиями фюреру. Индивидуум, переставший любить себя, готов умирать и убивать. Если мы не хотим, чтобы наша культура стала фашистской, нам нужно решать не проблему чрезмерного себялюбия, а проблему недостатка любви к себе. Нужно создать такие условия, которые позволили бы человеку реализовать свою свободу – не просто в формальном смысле, но через утверждение совокупной личности со всеми ее интеллектуальными, эмоциональными, чувственными свойствами. Эта свобода заключается не в господстве одной части личности над другой – совести над природой, Сверх-Я над Оно, – а в личностной интеграции и фактическом выражении всех возможностей этой целостной личности.
10. Любим ли мы по-прежнему жизнь?
Некоторых вопрос о том, любим ли мы все еще жизнь, может озадачить – возможно, он даже покажется бессмысленным. Разве мы все не любим жизнь? Разве любовь к жизни – не почва, из которой произрастает всякая деятельность? Разве мы были бы живы, если бы не любили жизнь и не прилагали необходимых усилий к тому, чтобы поддерживать ее и улучшать? Быть может, тем, кому приходят все эти мысли, и автору, задавшему вопрос, удастся понять друг друга без особенных затруднений, если только мы попытаемся это сделать.
С иными достигнуть понимания будет труднее. Я имею в виду тех, кто встретит мой вопрос легким возмущением. Я уже слышу возмущенные голоса: «Как вы смеете сомневаться, что мы любим жизнь? Вся наша цивилизация, наш образ жизни, наши религиозные чувства, наши политические идеи – все они коренятся в этой любви к жизни, а ваш вопрос как будто пропитан сомнением в самых основах нашей культуры!» Это возмущение мешает нам понять друг друга – возмущение всегда так делает, потому что оно по своей природе является смесью гнева и самоуверенности. До сердитого человека гораздо проще достучаться разумным или добрым словом, чем до возмущенного, ограждающего свой гнев уверенностью в собственной добродетели. Но, быть может, даже кое-кто из тех, кто прочел этот вопрос с возмущением, будет более расположен выслушать меня, когда заметит, что я ни на кого не нападаю, а пытаюсь вывести на свет опасность, которой можно избежать, лишь открыто заговорив о ней.
В самом деле, без некоторого минимума любви к жизни не может существовать никакой человек и никакая культура. Мы видим, как индивидуумы, утратившие этот минимум любви к жизни, сходят с ума, совершают самоубийства, становятся безнадежными алкоголиками или наркоманами; мы также знаем, что целые общества бывали настолько лишены любви к жизни и наполнены деструктивностью, что распадались и погибали или почти погибали. Вспомните ацтеков, чья мощь рассыпалась пылью перед горсткой испанцев; или нацистскую Германию, которая, случись все по замыслу Гитлера, совершила бы массовое самоубийство. Пока мы в западном мире не распадаемся, но имеются симптомы того, что это может произойти. Прежде чем обсуждать любовь к жизни, нужно сначала убедиться, что мы понимаем друг друга относительно самой концепции жизни. Она может показаться простой. Жизнь – это противоположность смерти, скажете вы. Человек или животное живы, если могут двигаться самостоятельно, реагировать на стимулы; мертвый организм ничего подобного не может, в дополнение к тому он разлагается и не способен долго сохранять форму, как сохраняют ее камень или кусок дерева. Верно, таково элементарное определение жизни; однако мы можем попытаться описать ее свойства более подробно. Жизнь всегда стремится к объединению и интеграции; иными словами, жизнь по необходимости является процессом постоянного роста и изменения. В самом деле, когда рост и изменение прекращаются, наступает смерть. Рост жизни – процесс не дикий и не дезорганизованный; всякое живое существо имеет собственную форму и структуру, хранимые в его хромосомах. Оно может вырасти полнее, совершеннее, но не может превратиться в то, чем ему не было предначертано стать при рождении.
Жизнь – это всегда процесс, процесс изменения и развертывания, а также процесс постоянного взаимодействия между конститутивной структурой и условиями среды, в которой она зародилась. Яблоне никогда не стать вишневым деревом; но и то, и другое дерево может сделаться относительно прекрасной версией себя в зависимости от своей исходной конституции и от среды, в которой та существует. Влажность и солнечный свет, благодатные для одного цветка, погубят другой. То же и с человеком; но, к сожалению, большинство родителей и учителей знают о людях меньше, чем хороший садовник знает о растениях.
Говоря, что жизнь растет согласно структурным условиям, что она не является дикой и непредсказуемой, я не готов, однако, утверждать, разве что в самом широком смысле, что сами индивидуальные проявления живого существа предсказуемы. Это один из величайших парадоксов всей жизни. Она предсказуема – и одновременно непредсказуема. Мы знаем более или менее, в общих очертаниях, во что может развиться каждое живое существо; но все же жизнь полна сюрпризов и беспорядочна в сравнении с порядком, который демонстрирует неживая материя. Если кто-то настолько полон ожиданий «порядка» – который, в конечном счете, является категорией его собственного разума, – что ожидает «порядка» от живого существа, он будет разочарован. Если его жажда порядка велика, он, возможно, попытается силой затолкать жизнь в упорядоченную форму, чтобы ее контролировать, и когда обнаружит, что это невозможно, быть может, в конце концов даже попытается задушить, убить ее в своей фрустрации и ярости. Этот человек начал ненавидеть жизнь, потому что не сумел освободиться от навязчивой тяги к контролю. Он потерпел неудачу в любви к жизни, потому что, как поется в одной французской песне, «любовь – дитя свободы».
Следует добавить, что сказанное верно не только для нашей установки относительно жизни других, но также и для жизни внутри нас самих. У каждого из нас найдется знакомый, который не способен к спонтанности, не может почувствовать себя свободным, потому что все время контролирует свои чувства, мысли
